Каган В.Е.
ПРЕОДОЛЕНИЕ: НЕКОНТАКТНЫЙ РЕБЕНОК В СЕМЬЕ.

ОГЛАВЛЕНИЕ ||  1  |  2  |  3  |  4  |  5  |  6  |  7  |  8  |  9  |  10  |  11  |  12 

1. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Осень 1979 года. По дороге в кабинет я нагоняю в коридоре поликлиники своего пациента с мамой. Ему около 4 лет. Я безошибочно узнаю его издали, со спины. Он идет на цыпочках, как будто чего-то опасаясь — так ходят по узкому мостику люди, боящиеся высоты. Он опасливо и осторожно переставляет ноги, напряженно балансирует вытянутыми руками и... в широком коридоре его при этом все время заносит от одной стенки к другой. Мне кажется, что если бы я мог видеть в этот момент его лицо, я увидел бы зажмуренные глаза. Обгоняю. Нет — глаза открыты. Необычно красивое личико с тонкими, как будто тщательно прорисованными карандашом чертами и выражением мечтательной отрешенности, о котором говорят — "Не от мира сего": что-то между поющей свою песню Офелией и очарованным принцем. Он смотрит на меня... и не видит, а в ответ на напоминание матери заученно говорит "Здравствуй", глядя сквозь меня. Голос у мальчика скрипяще-высокий, и каждую букву в слове он выговаривает как будто по отдельности. Через 15 минут он заходит с матерью в кабинет и, переступив порог, говорит тем же голосом: "Здравствуй, Виктор Ефимович". Если попросить мать выйти с ним и тут же зайти, он так же автоматически-заученно повторит свое приветствие, не глядя на меня.

Мы знакомы с ним уже около трех месяцев. В начале он мог лишь повторять, как магнитофон, чужие фразы. Сейчас ему по силам в предложении из двух-трех слов выразить свое желание или протест. Но и теперь глаголы в его речи звучат только в повелительном наклонении (дать, пить), слова "да" и "нет" попросту отсутствуют, а себя он называет по имени или в третьем лице, но никогда "Я". Он неплохо считает до 20 н пересчитывает все попадающееся ему на глаза, помнит наизусть много стихов н сказок, но ни разу еще не смог передать их содержание своими словами — такое впечатление, что он запоминает текст, но не содержание. У него отличный музыкальный слух и очень избирательное отношение к музыке: дома у него есть несколько излюбленных, "заверченных до дыр" пластинок, под которые он может часами кружиться с отрешенно-мечтательным выражением лица. Он знает и правильно называет цвета. Кажется, он должен неплохо рисовать. Но из-под карандаша, который он держит в горсти, всей пятерней, выходят только каракули. Раздеться, одеться, умыться, держать ложку и даже жевать он не умеет — кто-то из взрослых должен постоянно быть рядом с ним. Его любимые игрушки—паровозик, ключи или что-нибудь из кухонной утвари: он вертит их перед глазами и облизывает. Если игрушек нет, может подолгу завороженно вращать кистями рук перед глазами. Любимое занятие—семья живет неподалеку от железнодорожной станции—смотреть на проходящие поезда. Он тащит мать на станцию, где они проводят часы; любая попытка матери увести его заканчивается протестом, плачем, криком.

С детьми он не играет. Иногда смотрит на них, иногда может подойти поближе, но никогда не включается в игры. Мать просто боится, его встреч с детьми— обычно неповоротливый, он может мгновенно оказаться около ребенка, взять из его рук игрушку (как с полки или из корзины) и уйти с ней. Со взрослыми контакт очень ограничен и беден. Мальчик не смотрит людям в лицо, а когда взрослые очень настойчивы в своих попытках привлечь его взгляд, уходит, отворачивается или начинает кричать.

Работающие приборы (пылесос, кофемолка и т. п.) вызывают панический страх — в доме ими пользуются лишь в отсутствие мальчика. Он "яростный противник нового", "консерватор",— говорит о нем мать. И действительно, все новое — одежда, игрушки, маршрут прогулки, еда, положение вещей в доме — вызывает протест, возбуждение, крик. Для родителей эта новизна так незаметна, что они часто не в состоянии понять — на что именно мальчик реагирует.

Пройдут долгие месяцы напряженной работы, прежде чем мальчик впервые назовет себя "Я", а мать однажды на приеме радостно скажет мне: "Знаете, я впервые почувствовала, что общаюсь с человеком".

* * *

Что происходит с мальчиком? Можно ли ему помочь, а если да, то как? В поисках ответов на эти вопросы родители обращаются к разным специалистам, стремясь и ухе не надеясь получить хоть какие-то гарантии разрешения проблемы. Ах, как хочется сказать им: делайте то-то и так-то — и через такое-то время все будет хорошо! К сожалению, я не могу этого сделать. Я знаю, что спасительного рецепта не существует, что с каждым ребенком, чтобы помочь ему, нужно прожить особую и неповторимую жизнь, непохожую на жизнь в других семьях. Предусмотреть все трудности, дать советы на все случаи жизни и для всех невозможно. Очень важно, чтобы мы могли понимать происходящее именно с этим ребенком и находить подходы именно к нему. Тогда мы сможем использовать в работе с ним не только то, что к сегодняшнему дню понятно науке, но и свои человеческие ресурсы.

Нам придется заглянуть в историю, поговорить о терминах, обсудить некоторые причины неконтактности и общие подходы к помощи неконтактным детям. Мы поговорим и о том, как строятся и развиваются контакты семьи с врачом — здесь есть свои подводные камни и свои успешные пути. Не зная и не понимая этих общих вещей, мы рискуем оказаться в положении школьника, решившего только что задачу и сейчас застывшего в растерянности перед другой — такой же, но иначе сформулированной. Вся эта информация необходима, чтобы понимать неконтактность ребенка, ситуацию лечения. Абсолютное право родителей — знать диагноз и быть в курсе того, как планируется и проводится лечение. Без согласия родителей мы, врачи, не имеем права использовать даже безобидные лекарства или нелекарственные способы помощи. Это — право родителей. Чтобы оно не оборачивалось во вред ребенку, семья должна знать и понимать реальное положение вещей.

Однако, хотя у неконтактности (детского аутизма) есть свои типичные черты, которые и позволяют считать детский аутизм болезнью, у каждого ребенка она выглядит немножко или очень по-своему, в каждой семье встречая свое отношение. Тут ухе иные акценты: понимать неконтактного ребенка, а не вообще неконтактность; строить свои отношения с ребенком, а не с его состоянием. Это бывает нелегко даже при расстройствах и состояниях, не затрагивающих способность ребенка к общению. Это тем более тяжело, когда стена неконтактности мешает разглядеть, расслышать, понять ребенка. И значительная часть книги посвящена переживаниям, помогающим или, наоборот, мешающим помогать ребенку, видеть и оценивать его успехи.

Короче говоря, мы попытаемся обсуждать разные стороны и грани живого процесса взаимодействия с неконтактным ребенком — этого нелегкого пути, который так много требует от нас и так много приносит. Следуя старой мудрости, мы попытаемся посмотреть — как изменить то, что мы можем изменить, как быть с тем, чего мы изменить не можем, и как отличать одно от другого.