Бороздин А.И.
Краткая история школы1Незабываемый 1991 год. Общеобразовательные школы страны закрутил вихрь преобразований. Как грибы после дождя появлялись гимназии, лицеи, колледжи, авторские и еще Бог весть какие новые названия для старых школ. Предлагались немыслимые ранее программы, обещавшие производить гениев в кратчайшие сроки и в неограниченных количествах. Волновались учителя — в какую школу податься, чтобы не прогадать, волновались родители — в какую школу отдавать свое чадо, чтобы опять же не прогадать. Талантливых педагогов переманивали большими деньгами из одного места в другое.
Все говорили о новых школах!
«А чего же это я не говорю?» — думал я, отправляясь однажды на концерт в Дом ученых. Это покажется странным, но как раз там и произошел мой первый разговор об открытии моей школы. В антракте мы — несколько учителей-музыкантов стояли в фойе концертного зала и уже привычно обсуждали новости на модную тему. И тут, чтобы не отставать от своих коллег, я сказал, что тоже хочу открыть свою школу. Все посмотрели на меня удивленно, думая, что я, как обычно, разыгрываю их, но это потому, что они ничего не знали о моей частной практике. А вот Елена Петровна Мельникова, наша пианистка, знала и хорошо знала. Она-то и пообещала познакомить меня с одной женщиной, которая поможет мне в этом деле. Елена Петровна куда-то ушла, антракт подходил к концу. Коллеги мои потянулись в зал, я тоже направился было на свое место, но тут Елена Петровна вернулась с обещанной женщиной, которая оказалась Тамарой Николаевной Пономаревой. Тамара Николаевна сказала о себе несколько слов, из которых я понял, что работает она в сфере обслуживания инвалидов и что районное начальство ей знакомо. На второе отделение концерта мы с ней не пошли, а простояли в фойе, и под доносившиеся из зала звуки Пятой симфонии Бетховена я рассказывал ей о развитии музыкальных способностей у малышей и о подготовке их в музыкальную школу.
«В специальной подготовке, — говорил я, — нуждается такой ребенок, которому от природы мало или очень мало этих способностей досталось». В силу житейских обстоятельств я был вынужден подрабатывать частными уроками как раз с такими детьми и придумал систему упражнений для развития музыкального слуха, ритма и памяти, из которой сложилась как бы методика, построенная на применении несложных и вполне доступных средств: простейших попевок, песенок, ритмических упражнений, постепенно усложняющихся по ходу дела вплоть до изучения нотной грамоты и теории музыки. Система, разумеется, сложилось в процессе работы, когда через мои уроки прошли десятки бесслухих (в музыкальном смысле) детей, и все они в свое время поступили и учились в музыкальной школе, но ничего бы из этого не вышло, если бы я, идя на первый урок к первой своей ученице, не стал свидетелем жутковатой сцены: от коттеджа, куда я направлялся, бежала одна моя знакомая, учительница-пенсионерка, а за нею маленькая черненькая девчушка, пронзительным голосом кричавшая вслед этой бабушке:
«Мой папа член-корреспондент, как я скажу ему, как он наподдаст тебе!»
Мария Петровна увидела меня, догадалась куда я иду и крикнула мне на ходу:
«Алексей Иванович, я у них третья за полгода, если сумеете усмирить этого крокодила, я за вас свечку поставлю!» — и скрылась за поворотом.
«Так вот, с кем мне придется работать, — думал я, подходя к жилищу этого крокодила, — хорошо, что все это я увидел до урока, » — и я настраиваю себя к любому повороту событий.
Это теперь, спустя двадцать лет она — красивая женщина, кандидат наук, интересный собеседник, а тогда мне в считанные минуты предстояло разобраться и почему от нее бежала Мария Петровна и что делать мне, чтобы не повторить этого забега.
Девочка действительно оказалась непростой (а кто из нас так уж прост?), но скоро я понял, что она развита не по годам (ей было четыре с половиной года), таких детей среди виолончелистов, а я преподаю в музыкальной школе виолончель, мне не попадалось и обычное учительство здесь не подходило. «Агрессивную» разговорчивость девочки мне удалось перевести на ее интерес к новому, неизведанному и я взял с ней интенсивный темп занятий. Многочисленные упражнения для развития слуха я придумывал буквально по ходу урока и как раз такие, какие были необходимы именно этой девочке именно в этот момент, и эти упражнения следовали одно за другим. Не нужно думать, что это были нудные и изматывающие минуты: между упражнениями мы успевали перекидываться целыми фразами, весело комментируя малюсенькие удачи и промахи. Упражнения сменялись крошечными песенками разных народов, и чем забавнее был текст песенок, тем больше было возможностей пофантазировать, тем интереснее и веселее проходил урок. В конце урока упражнения и песенки сменялись движениями под музыку: вальс сменялся полечкой, а полечка переходила в энергичный марш. Весь урок — сплошная импровизация, но импровизация управляемая: я ни на секунду не упускаю инициативы и больше всего похожу в эти минуты на пилота истребителя, успевающего следить за скоростью, высотой, креном и за всем остальным, что делает полет и захватывающим, и приятным. А вот и заветный аэродром. Удачная посадка, полет окончен. Мама благодарно расплачивается со мной за урок и мы прощаемся до следующих встреч.
Музыкальный слух девочки быстро развивался, интерес к музыке рос, и мы приступили к изучению нотной грамоты. Теперь наш урок был так насыщен разнообразной работой, что ей не оставалось времени ни на что другое. А тут к нам присоединилась другая девочка — полная противоположность первой: рыжая, добрая толстушка. Она расстраивалась от малейшей неудачи и мгновенные слезы даже не текли по щекам, а лились потоком! Первая же никогда не плакала, а упорно искала выход из трудного положения. Используя азарт одной и доброту другой, я успешно решал непростые задачи воспитания и обучения этих первых моих учениц. Потом было много других учеников, но этих я не забуду никогда. За полтора года работы с ними мне удалось не только развить их музыкальные способности, но и удивиться самому, каких высот можно достигнуть в доброжелательной обстановке урока, в обстановке уважительного отношения к личности, кем бы эта личность тебе не казалась.
А достигли эти девочки очень многого. Во-первых, у них развились музыкальные способности, появился очень большой интерес к музыке, во-вторых, они могли построить на бумаге любую гамму, будь то мажорная или минорная, любые трезвучия, септаккорды и их обращения; спеть все, что построили, кроме того, спеть с дирижированием любой номер из учебника сольфеджио за пять классов музыкальной школы. А когда им исполнилось по шесть лет, они были приняты в школу на фортепианное отделение в подготовительный класс. Сколько лет прошло, но я ни разу больше не встречал случая, чтобы в нашу школу поступали дети с такой подготовкой.
Рыжая девчушка вскоре уехала из Новосибирска, а вот с чернявенькой я продолжал заниматься и дальше. Мы изучали с ней и историю музыки и музыкальные формы и даже пытались сочинять музыку. Особенно она любила присочинять, к примеру, к менуэту Гайдна целый период в стиле того же Гайдна, играла этот менуэт на академическом концерте, и мы вместе с ней хохотали над тем, что никто из педагогов так ничего и не заметил.
После того, как я сдал в школу первых двух, у меня появилось много других учеников и каждый достоин упоминания о себе, но среди тех, кого приводили ко мне, попадались и не совсем здоровые дети, и с дефектами речи и с проблемами координации движений. Редко, но попадались и с совсем неизвестными мне страшными заболеваниями, при которых ребенок почти ничего не говорил. Я занимался и с такими. Всего было шестеро тяжелых, что попали ко мне за двадцать лет частной практики, и все они учились потом как в обычной, так и в музыкальной школе. Но самым незабываемым оказался первый из этого ряда случай.
Я не помню сейчас, с чего началось, но в результате длительных уговоров, я все-таки оказался в квартире, где жил такой ребенок. На полу, на каком-то коврике сидело существо. Сидело и пищало. Это и была та девочка, с которой мне предстояло работать.
Тамара Николаевна, чего греха таить, не любим мы встречаться с инвалидами. Может быть это потому, что теперь только они напоминают нам о том, как слабо и непродуктивно работает наша душа, как она ленива, как она измельчала — не то что на порыв — на обычную улыбку навстречу несчастному ее не хватает. Первое и последнее желание при встрече с инвалидом, особенно если это ребенок — поскорее проскочить мимо и забыть.
«Не получится, уйдете, — доверительно говорили мне, — эту девочку куда только не возили, кому только не показывали, все отказались. Попробуйте, а вдруг у вас получится»!
А я все не шел и не шел. Теперь-то я понимаю почему: я набирался духу, чтоб не сорвать встречу с больным ребенком. Но то, что я увидел, превзошло все, что я мог вообразить по рассказам знакомых об этой девочке и первый порыв мой был — уйти и забыть. Забыть навсегда. Чудом я удержался, подошел к Полине, назовем ее так, взял за руку. Она встала и на кривых ножках пошла со мной к пианино. Мама принесла второй стул, усадила на него девочку, отошла в сторону, посмотрела на нас и тут же упала в обморок. Что ей там показалось необычного — остается загадкой. Ей принесли нашатырного спирту, привели в чувство, а мы с Полиной сидели и играли на пианино. Полина ударяла обеими руками по клавишам, бессмысленно глядя перед собой, а я лихорадочно соображал что же нужно делать мне и можно ли вообще что либо делать в этой ситуации? Только в конце третьей недели мне удалось поймать ее внимание и она спела, вернее, повторила за мной первый музыкальный звук. Им оказалась нота ФА.
«Ну все, — подумал я, — теперь дело пойдет».
И дело пошло. Я то повышал, то понижал эту счастливую для нас ноту, постепенно расширяя диапазон полининого голоса, радуясь попаданиям и скрывая неудачи...
Появились первые слоги, первые маленькие песенки и первая радостная улыбка ребенка, идущая уже изнутри... Теперь Полина знала и день и время моего прихода и задолго до урока выскакивала на улицу, чтобы встретить меня. Училась она прекрасно, на уроках была неутомима и все упражнения, что я ей придумывал, исполняла с удовольствием. Мелодии некоторых песенок приводили ее в восторг, и она могла помногу раз их повторять, а я, непрерывно меняя тональность этих песенок, развивал ее фантазию: вот она только что была мамой-белочкой и пела тонким голоском своим бельчатам, а теперь она медвежонок, выступающий перед своей мамой-медведицей. Полина поет хриплым голосом, надувая щеки и расправляя плечи, а вот перед нами хитрая лисичка с ласковым голосом.
Я уже говорил, что у Полины были кривые ножки, но у нее были и не совсем здоровые ручки. Я придумывал множество упражнений на развитие координации движений и неизвестно получилось бы что из всего этого, не полюби Полина и эти упражнения. Девочка была просто неутомима. Она как будто чувствовала, что в дальнейшем должна быть стройной и красивой. Так потом и оказалось, а теперь, после первых шести месяцев занятий я прощался с ней до осени. Полина сносно произносила большое количество слов, у нее начал развиваться музыкальный слух и ей исполнилось 5 лет.
Весь следующий год ушел на развитие достигнутого и шестилетняя Полина уже почти ничем не отличалась от своих сверстников. Я с ней распрощался, но продолжал следить за ее успехами. Семи лет она поступила в общеобразовательную школу, десяти в музыкальную. Встречая ее на улице , просто не верилось, что это та самая девочка, которую я, смятенный, увидел несколько лет назад сидящей на коврике и которую не взялись лечить столичные светила. Сейчас это была вполне обычная девчонка, болтающая без умолку и сверкающая своими черными глазками. Потом она поступила в университет, потом в аспирантуру. Где она сейчас не знаю, но кто-то говорил, что в Германии. Замужем. Есть дети.
А не так давно, примерно два года назад, ко мне попала еще одна девочка — последняя из этих шести детей с тяжелыми диагнозами. Эта девочка оказалась настолько трудной, что даже мои домашние, привыкшие ко всему, удивились, когда она появилась у нас дома.
Но что интересно, как и в том, первом, случае, я и на этот раз не знал, что мне делать в первые секунды, с чего начинать. Внешний вид девочки ужасен и это пока что смущает меня. Я должен как можно скорее привыкнуть к ней, но главное сейчас — не спугнуть ребенка неосторожным жестом, словом или мимикой. Мы сидим с девочкой за пианино, и я осторожно наигрываю и напеваю простые песенки, стараясь уловить на что она среагирует; я говорю спокойным голосом простые и понятные слова и готов к любому повороту событий. Вот она узнала одну песенку, засмеялась и прижалась ко мне, ура! Мы пытаемся спеть эту песенку вместе, но спеть пока не получается. Не беда, время у нас есть, но главное на сегодня — есть контакт!
Дальше дела наши пошли привычным путем: сначала медленные и мелкие шажки, потом все быстрее и быстрее. К концу второго года она не только хорошо говорила, но уже начала читать и петь по нотам!
Сейчас она учится в первом классе общеобразовательной школы и собирается поступать в музыкальную...
Тамара Николаевна терпеливо слушает мой сбивчивый рассказ о моей ранней практике, изредка задает вопросы, а я, уцепив за пуговицу первого своего слушателя на такую необычную тему, спешу рассказать как можно больше и в конце прибавляю:
«А теперь я действительно думаю, что наработал достаточно опыта, чтобы открыть небольшую школу по реабилитации детей-инвалидов.»
К моим музыкальным я присоединю живописные и еще какие-нибудь уроки и в результате ребенок окажется в кругу почти всех видов творческой деятельности и будет развиваться намного быстрее.
Возьмите, к примеру, живопись. Через зрение человек получает в десятки раз больше информации, чем через слух. Это когда со здоровьем все в порядке. Теперь представьте себе урок, на котором умственно отсталый ребенок должен научиться пользоваться зрением, и доселе мало обращавший внимания на небо, он сам(!) вырезает из бумаги облако, сам намазывает обратную сторону клеем и сам приклеивает его на белый лист. Да только одно это несложное действие станет для него колоссальным событием: ему доверили ножницы, дали краски, с ним советуются каким цветом это облако покрасить, он спокойно творит и никто его не одергивает, никто не гонит с глаз долой, даже наоборот, они с педагогом начнут вспоминать все про облака: форма, цвет, размер... Потом они будут решать куда это облако поместить — сверху или снизу и вообще где эти облака плавают... А сколько животворящего восторга вызовет у него законченная работа, где будут и дерево и река и цветы! Чтобы заполнить лист бумаги простыми и понятными предметами, ему нужно будет сильно потрудить и свою голову, и свои руки — малыш на глазах будет меняться!
...О музыке я и не говорю, потому что знаю, какие чудеса творят ритм, мелодия и текст! У меня есть полушутливый девиз — неотвратимость урока. Во что бы то ни стало состоявшийся урок тоже немаловажный фактор воспитательной работы.
Прибавьте ко всему этому регулярное общение ребенка, волей рока загнанного в угол своей квартиры, с тремя педагогами-личностями и вы получите картину, которую я и хочу вам нарисовать.
Тамара Николаевна, конечно же поняла, что педагог я неплохой, а вот в какие кабинеты стучаться и какие бумаги туда нести, чтобы открыть школу, ни малейшего представления не имею. Она обещала мне помочь с этим делом, а я пригласил ее на урок с Люсей Б., который состоялся у меня на квартире буквально на следующий день.
Урок прошел. Тамара Николаевна пребывала в какой-то задумчивости. Мне даже показалось, что она ничего не поняла из урока и отсиживает его из вежливости (девочка была очень трудной) и эта наша первая встреча будет последней. Но на следующий день она позвонила мне и сказала, что помещение есть, инструменты есть, даже спонсор есть и на следующей неделе можно начинать.
Тамара Николаевна назвала мне место, которому суждено было надолго стать пристанищем моей школы. Этим пристанищем оказался барак постройки 1954 года, расположенный на окраине Академгородка, зажатый со всех сторон гаражами и железными дорогами, который теперь так любят показывать по телевидению.
Можно начинать... а с кем начинать?
Тут нужно признать, что идея школы появилась у меня намного раньше, чем я высказался о ней вслух, и будущих своих сотрудников я перебирал в памяти постоянно. Встречая кого-либо из своих знакомых, я мысленно представлял его педагогом моей школы. Так юные девушки присматриваются к мужчинам, мысленно примеривая их в свои будущие мужья. Возникали различные варианты, но эти варианты существовали как бы сами по себе. Я ни с кем не разговаривал на эту тему, никого не приглашал, да и некуда было приглашать, но сейчас я был просто обязан быстро решить эту важнейшую проблему: с кем мне работать? И я снова стал тасовать колоду, перебирая в памяти всех своих друзей и знакомых.
С художником решилось быстро. На службе в храме я увидел Володю Баранова, сына моих близких друзей и сразу решил — он! Володя несколько лет учился в художественном училище в Пензе, недавно вернулся в Академгородок к родителям и преподавал в церковной гимназии рисование. В свободное время писал иконы, а по воскресеньям пел в церковном хоре, звонил в колокола. За то время, пока он скитался по просторам России в поисках знаний и умений, он возмужал, отпустил бороду и сам стал похож на иконописного персонажа. Вечером я позвонил ему и предложил поработать с детьми-инвалидами в новой школе. Он обещал подумать, но думал недолго и уже утром следующего дня пришел ко мне домой, и мы обсудили с ним круг его предполагаемых обязанностей. Он согласился.
Ну что же? Можно считать, что школа уже есть: даже если я не смогу сейчас найти третьего педагога, мы вполне можем начинать работу вдвоем. Я довольно потираю руки, напеваю воинственную мелодию тореадора, но кто же будет третьим? Я предполагал, что содержанием третьего урока должны стать: доброжелательная беседа, музыка на пластинках, диафильмы, альбомы с репродукциями, развитие координации движений и многое другое, что придется придумывать на ходу третьему педагогу. И вот после долгих раздумий я предложил попробовать свои силы в педагогике Лебедеву Владимиру Алексеевичу. Владимир Алексеевич — мой давний друг, человек очень интересный, широко образованный, мягкий, но, главное, умеющий интересно рассказывать о том, что знает. А знает он очень много. По образованию Владимир Алексеевич — физик, работает в научном институте, работает успешно, но мало существует на свете таких видов искусства, которых бы он не знал и в которых не проявил себя в разное время. Внешностью своей он напоминает интеллигента конца Х1Х века: седая аккуратная бородка, добрый взгляд голубых глаз, грамотная русская речь, но главное — уважительное отношение к собеседнику.
«Да он одним своим видом будет притягивать к себе детей!» — думал я.
На мое предложение Лебедев крякнул от удивления (я однажды уже приглашал его в команду авторов НИИЮмора при газете «За науку в Сибири», и мы с ним успешно проработали там 10 лет) и через несколько дней тоже согласился. Собеседование наше было кратким:
«Понимаешь, — говорил я ему, — есть дети, невзирая на недуги, певучие, и один вид пианино и возможность поиграть на нем возбуждает их интерес, и они сразу или почти сразу включаются в работу. Есть такие, кому ближе рисование. Но попадаются и такие, что равнодушны ко всему. Твоя задача — в свободном собеседовании предложить такому ребенку как можно больше тем для обсуждения: альбомы репродукций, диафильмы, и все, что на твой взгляд подойдет для этих целей, чтобы поскорее выявить, чем он заинтересуется или хотя бы незначительно себя проявит. Эти моменты мы с Барановым будем учитывать на своих уроках».
Владимир Алексеевич, слушая меня, уже начал прикидывать, что у него есть. Оказалось очень даже немало: множество грампластинок, сотни альбомов репродукций из различных музеев мира, есть фильмоскоп, диафильмы. Проигрыватель есть. Старенький, правда, но все еще работает!
Проигрыватель оказался действительно старенький. Это был первый советский портативный проигрыватель, если не ошибаюсь, 1953 года рождения и помнится мне, что именно из такого я впервые услышал в далеком своем детстве голос Робертино Лоретти. Владимир Алексеевич любит рассказывать эпизод, когда однажды к нам в барак приехал знаменитый американский психиатр Джек Росберг и увидев в классе этот механизм, на секунду не сдержал своего изумления.
«Было похоже, будто он вдруг увидел живого птеродактиля, » — смеется Лебедев.
Итак, в одном классе стояло пианино. Это мой класс. Я принес туда «Музыкальный букварь» с нетрудными песенками и красочными картинками. Баранов в своем классе обосновался с красками, карандашами и фломастерами, ну а Лебедев принес пластинки, альбомы, фильмоскоп с диафильмами и тот самый проигрыватель. Мы готовы, мы во всеоружии...
Теперь дело за детьми. Я решил набрать две тройки учеников, уроки проводить с каждым отдельно, потому что уже знал — объединять в группы детей, имеющих проблемы в психическом развитии бесполезно. Утром приходит первая тройка, после обеда вторая.
Двое учеников определились сразу: я брал их из моей частной практики — это Люся Б. и Леня С., нужно было найти еще четверых.
В один из последних вечеров ноября я отправился на собрание районной Ассоциации родителей детей-инвалидов. Когда я пришел туда, там распределяли гуманитарную помощь. Пока ее распределяли, я сидел в сторонке и ждал. Проходит долгий час, когда наконец-то иссякли проблемы распределения итальянской вермишели и сухого молока, утихли нервические восклицания недовольных и тут начальница объявила скучноватым голосом, что тут к нам пришел некий Алексей Иванович. Он открывает школу для детей-инвалидов, где попытается что-нибудь сделать для наших детишек. Кто хочет, может записаться к нему.
И тут произошло неожиданное: все сидящие здесь люди вздрогнули, а там было около тридцати человек, мгновенно взметнули руки и впились в меня глазами.
Боже, какие это были глаза! Смущенный и раздавленный этими глазами и вытянутыми вверх руками, я, ни на кого не глядя, записал четверых, что сидели ближе ко мне и выбежал на улицу. Лицо мое горело, сердце колотилось. На морозе я стал постепенно приходить в себя, но мысль, что их так много и что помочь им всем я не в силах, до сих пор не дает мне покоя.
Вот теперь все в сборе.
Ну нет, не все. Нужен врач. Мало ли кому взбредет в голову спросить:
—А что это вы тут делаете?
—Занимаемся с детьми.
—А где ваши дипломы, когда давали клятву Гиппократа, детки-то нездоровые?
—Ну, во-первых, все эти детки стоят на учете районного психиатра, а во-вторых, мы не врачи, а педагоги, но у нас на этот случай имеется свой врач: вот он, знакомьтесь.
В процессе организации школы я нашел студента 3-го курса мединститута Максима Егорова, собирающегося стать детским врачом и пригласил его к нам. Интуитивно я понимал, что врач с опытом будет вмешиваться в учебный процесс и, возможно, мешать нам. Поэтому выбор пал на студента: и врач имеется, и работаем мы так, как считаем нужным. В его обязанности я включил прием детей, ведение документации и вот что он выписал из карточек наших первых учеников по состоянию на 1 декабря 1991 года:
Сережа К.(12.09.1982г.) — ДЦП, гемипарез, эпилепсия, grand ma«, олигофрения в степени имбецильности.
Объективный статус:
речь — сенсомоторная афазия
мышление — конкретное, примитивное
эмоции — дисфория, паратимии
движения — некоординированы, мелкой моторики нет
поведение — моторная расторможенность
работоспособность — 3 минуты.
Наташа К. — правосторонний гемипарез, контрактура правой руки и ноги (полностью).
Объективный статус:
речь — осмысленная, ответы односложные, составляет простой рассказ
мышление — образное
эмоции — гипотимия, паратимиии
движение — ходит с трудом (из-за паралича), мелкая моторика не развита
поведение — психоэмоциональная зависимость от бабушки.
Люся Б.(6.03.1983.) — моторно-сенсорная алалия, психопатия, задержка нервно-психического развития.
Объективный статус:
речь — примитивное звукоподражание гласными без логических построений
мышление — предметно-конкретное, несвязанное
эмоции — обеднены, агрессивна
движения — вялые, неуклюжие
поведение — неспособна вступать в контакт без мамы
работоспособность — 5 минут.
Петя Д. (20.12.1982 г.) — синдром Дауна.
Объективный статус:
речь — бессвязная, ответы эхолаличны, вербигерации, спонтанной речи нет
мышление — предметное
эмоции — лабильность аффекта, паратимии
движения — стереотипное раскачивание, сгорбленная поза
поведение — контакт только через маму
работоспособность 5 минут.
Аня П. (12.02.1985 г.) — ДЦП
Объективный статус:
речь — свободная
мышление — образное
эмоции — дисфория
движения — ограниченные (из-за паралича)
поведение — адекватное.
Леня С. — мама под разными предлогами отказалась предоставить заключение районного психиатра. Мне вспоминается сильная расторможенность, из-за чего Леню не брали в общеобразовательную школу.
Первый день работы. Мы, педагоги, пришли заранее, подготовили классы, ждем.
Первая тройка: Леня, Аня, Петя.
Мама Лени держит своего сына, смотрит на нас испуганно и не хочет отпускать его к Лебедеву; Петя гнусаво плачет, крепко держась за свою маму, и не хочет входить в класс к Баранову, зато Аня смело ковыляет ко мне на кривых ножках и мы начинаем с ней петь небольшие песенки. Многие из них она уже знает и мы вместе радуемся этому.
Время урока тянется мучительно медленно. Занимаясь с Аней я прислушиваюсь к шуму в коридоре: там настоящая война! Наконец-то проходит первый урок, и мы меняемся учениками. Теперь ко мне не хочет идти Петя, и мама просто заталкивает его в класс. Он испуганно озирается по сторонам, пятится к двери. До этого момента я не видел так близко даунов: Петя страшненький, походка согбенная, рот раскрыт и я отчего-то боюсь к нему прикоснуться, но помогает Максим. Он смело обнимает Петю, я открываю дверь класса и мы выходим с Петей, с его мамой и Максимом в коридор. Петя немного успокаивается, затем мы опять все четверо: Петя, его мама, Максим и я снова идем в класс. И так много раз — Петя должен поверить, что ничего страшного в классе нет и что оттуда можно выйти в любой момент. На это и уходит второй урок. Третий урок у меня проходит нормально, так как Леня меня давно знает. Мы поем с ним привычные упражнения, потом песенки, маршируем, танцуем, пляшем, но я представляю, что творится у Лебедева и Баранова!
На перерыв Володя Баранов идет домой, а мы Владимиром Алексеевичем уходим подальше от нашего барака. Нужно было снять напряжение от первых уроков и набраться сил для вторых. Заходим в магазины, балагурим с продавцами, рассматриваем витрины киосков с колониальными товарами, я делаю вид, что не замечаю растерянности на лице начинающего педагога, но ни слова о только что прожитом.
Вторая тройка: Сережа, Наташа, Люся.
Радостно крича влетел в коридор Сережа, за ним его мама. Он обследует все вокруг, и резкий крик его не прекращается ни на минуту. Молча и мрачно пришла Люся, держась за юбку матери. Хроменькая и красивая Наташа не отходит от бабушки...
Позднее я узнал, что этот наш первый день работы наделал много шума среди родителей, дети которых обучались в художественной студии, находящейся в этом же бараке. Они, увидев первых наших учеников, начали забирать из студии своих детей и нам пришлось перенести работу на воскресенье, чтобы никому не мешать...
Как я уже говорил, Школа открылась 1 декабря 1991 года, а 1 июня 1992-го на наши последние уроки перед каникулами к нам приехали первые специалисты-медики. Справедливости ради нужно сказать, что на протяжении этого полугодия к нам приезжали несколько человек, но посещали они только мои уроки: ни Лебедев, ни Баранов еще не были готовы к приему гостей.
Я волновался и за детей и за своих педагогов: как то все будет, ведь они все впервые окажутся в столь сложной обстановке?
Из первой тройки учеников медики выбрали Петю Д. и с Петей прошли все три урока. Тут же явилась вторая тройка. На этот раз выбор пал на Сережу К. Теперь с ним врачи переходили из моего класса к Баранову, затем к Лебедеву. Шесть уроков без перерыва! Казалось, не будет конца этим бесконечным упражнениям, песенкам, полькам и маршам... И все-таки даже в такой напряженный день случилось неожиданное. Люся на моем уроке впервые четко произнесла и пропела просто невозможное раньше для нее слово «ржи» (этим словом заканчивается песенка «Василек-василек»). Дело в том, что 1 июня прошлого года Люся на первом уроке у меня дома впервые пропела первый слог этой песенки: «ва», а сегодня мы поем всю песенку, хорошо понимая и что такое рожь и причем тут василек. Пусть читатель не подумает, что мы целый год с Люсей ничего кроме этой песенки не учили. Люся к этому времени уже знала ноты, буквы, еще не столь четко, но говорила короткими фразами и хорошо пела. Песенок в ее репертуаре было более двадцати. Неплохие успехи эта девочка показывала и на уроках Баранова и Лебедева...
В крошечных перерывах я вижу озабоченных и тоже уже усталых Баранова и Лебедева.
Но как все на свете когда-нибудь проходит, закончились и наши уроки. Мы провели их и, слава Богу, все остались живы и здоровы. Дети тоже не подвели нас. Они занимались хорошо. За эти полгода они привыкли к нам, полюбили нас и теперь мы, стоя на крылечке нашего барака, перед уроками наблюдали ставшую типичной для нашей школы картину: бегущих к нам наших учеников, а за ними бегущих их родителей.
В общем, все у нас в тот день получилось. Врачи, а их было трое, тоже вроде довольны.
После уроков мы перешли в другое помещение. Там стояли огромные широкие столы (ранее здесь был кружок кройки и шитья) и пока мы работали, родители наших учеников накрыли один из них. За этим-то столом и расположилась наша небольшая, но дружная компания. Нам было что вспомнить.
Позади остался самый трудный этап нашей работы. Сложнейший период адаптации прошли не только дети, но и педагоги. Ведь ни Лебедев, ни Баранов ранее не сталкивались с подобной работой, никто из них ранее не подходил так близко и не общался с детьми, имеющими такой жуткий набор заболеваний.
Первые месяцы мы уставали страшно. Бывало, что после шести уроков сил не было даже попрощаться! Но через неделю (первые полгода мы работали раз в неделю) мы снова приходили в наш барак, чтобы попытаться продвинуться с нашими учениками чуть-чуть дальше и понять чуть-чуть больше. Страшные недуги под неизвестными нам тогда названиями ставили перед нами казалось бы непреодолимые барьеры, но мы продолжали искать пути к сердцам наших учеников, пути к диалогу, пути к творчеству.
Первые успехи наших малышей приводили нас в неописуемый восторг. То Лебедев, то Баранов выскакивали после урока в коридор, взволнованные новыми открытиями... Сережа два месяца не находил себе места в классе. Он непрерывно бегал и громко кричал, вернее, как-то по особенному завывал (он не мог произносить согласные звуки). И вот не так давно впервые усевшись рядом со мной за пианино пропел первый в своей жизни твердый звук — «ду-ду». Эта «ду-ду» и стала впоследствии первым кирпичиком в формировании его речи.
Мы очень уставали от петиных попугайных ответов, но как-то однажды на вопрос:
— Петя, на чем ты к нам приехал сегодня?
Он наконец-то ответил:
— На автобусе!
К этому времени он уже многое умел: научился держать карандаш и проводить им не по всему столу и дальше, как это было в начале пути, но укладывался на листе бумаги, пел довольно много песен, маршировал под музыку. А сегодня, в присутствии врачей на уроке В. А. Лебедева впервые остановил катящийся по столу мяч.
Теперь каждый день приносил нам маленькие и большие победы. Мы постепенно втягивались в ритм нашей новой жизни.
И вот этот этап позади...
О! как прекрасны эти редкие мгновения счастья, когда закончена сложная и интересная работа, и можно хоть немного перевести дух! В такие минуты мне вспоминается фотография, на которой изображена группа великолепных певцов из разных стран с маэстро Питером Маагом выходящих из студии, где они только что закончили запись одной из самых прелестных ораторий XVIII века — Авраам и Исаак» Иозефа Мысливечека. Эта оратория пролежала в архиве две сотни лет, они воскресили ее и все еще купаются в этой дивной музыке. На фотографии запечатлено последнее мгновенье: все счастливы, все улыбаются, но скоро разлетятся кто куда, но никогда уже не забудут эти чудные минуты совместного творчества-
Как и положено на педсоветах , мы отчитались каждый за свой предмет, обсудили настоящее, наметили планы на будущее. Потом выступали родители и эти выступления сами собой переросли в шумное неформальное общение.
Перебивая друг друга, мы вспоминали наиболее яркие эпизоды из нашей жизни в нашем бараке. За этими воспоминаниями, за шутками-прибаутками, за приятнейшим чаепитием с ватрушками шло время, а медики пока молчали.
— Интересно, — думал я, — как видимся им мы, маленькая группка, пусть даже интересных людей, так внезапно ворвавшихся в поле их профессиональной деятельности, что скажут они нам сейчас о только что увиденной нашей работе? В лучшем случае могут, легонько похлопывая по плечу, похвалить, а могут разнести в пух и прах: традиции позволяют. Но вот же перед нами сидят почти что счастливые родители. Еще недавно цвет их лица напоминал цвет солдатской шинели. Посмотрите, они песни поют! Они поверили в нас, они получили надежду, а это, дорогой читатель, ой как немало! Надо сильно невзлюбить людей, чтобы попытаться это состояние разрушить.
И тут я вспомнил госэкзамены в консерватории — знаешь ведь, что все хорошо кончится, а коленки трясутся.
Но вот в самом разгаре нашего чаепития слово взяла Ольга Вадимовна Лисиченко, главный генетик Новосибирской области, кандидат наук, большой специалист по даунам. Мы замерли.
— Дорогие мои, — она окинула нас взглядом, как бы раздумывая, и затем уже более уверенно продолжала. — Дорогие мои коллеги, да-да, именно коллеги! Я увидела сегодня чудо, о котором мечтала всю свою жизнь. Вы реализовали мою мечту...
— Вот это да! — подумал я, и мы с Лебедевым переглянулись.
А Ольга Вадимовна говорила о принципах нашей работы, которые ей очень близки, об отношении к детям, об удачном сочетании предметов, о методических приемах, об интуиции, которая, по ее мнению, у нас на первом месте (и это правильно!) и о многом-многом другом.
Сказать, что мы все сидящие в этой комнате встретили выступление Ольги Вадимовны аплодисментами — значит ничего не сказать. На эти первые слова первого крупного специалиста, увидившего нашу работу, добрые слова поддержки человека со стороны, мы вскрикнули в едином порыве.
После Ольги Вадимовны выступил Михаил Николаевич Базанов. Он сказал кратко:
— Аналогов вашей Школы я не встречал. Работа ваша поражает, и, судя по всему, у вас большое будущее, но вы должны быть готовы к тому, что самые большие разочарования вас ждут при контактах с властями. Особенно с местными. Я желаю вам без потерь преодолеть этот рубеж. Мне этого не удалось.
(И действительно, этому уникальному врачу не нашлось места в благословенном Новосибирске. Сейчас он успешно работает в Осло, а новосибрские врачи пытаются переводить его труды с норвежского!).
— Ну, — самоуверенно думал я, — если такие специалисты так высоко нас оценили, то уж с властями-то мы как-нибудь справимся...
Окрыленные первыми успехами и признанием специалистов, мы ушли на летние каникулы. А 1 сентября 1992-го начался наш новый учебный год. Начался с неприятности: нас бросил спонсор и мы остались без денег. Тамара Николаевна пыталась помочь нам, но ей это не удалось.
|
|
