Autism.Ru

 

Наша группа VK

Николаенко Н.Н.
Болезненная неконтактность

В 1799 году французский врач и педагог Жан Итар увидел 10-12-летнего ребенка, найденного в лесу. Он не умел общаться с людьми, выглядел зверенышем и, по обычным человеческим меркам, был слабоумным. Вероятно, его бросили в раннем возрасте, и, лишенный человеческого общества, он не мог развиваться. Его назвали Виктором. Итар не смог полностью вылечить мальчика, но добился значительного улучшения в его поведении. Итар первым дал описание болезненной неконтактности, так называемого детского аутизма (от греч. autos - сам). Это первый описанный в литературе вдохновляющий и трогательный пример того, как важно не опускать руки, использовать все средства помочь ребенку, как много можно достичь умелым обучением и воспитанием, когда лекарств нет или они бессильны.

Неконтактные дети были известны давно. Долгое время на них смотрели просто как на маленьких шизофреников (лишь в 90-х годах детский аутизм выделили из группы шизофрений в группу нарушений развития). Как самостоятельное расстройство детский аутизм выделил американский психиатр Каннер в 1942 году. У нас в стране его изучение начал С.С.Мнухин: после войны он наблюдал аутистические расстройства у детей, перенесших блокадную дистрофию. Его исследования продолжил Виктор Каган, опубликовавший первые в русской литературе книги о детском аутизме для врачей и родителей.

До сих пор остается неясным, что такое аутизм: особое проявление многих известных заболеваний или самостоятельное расстройство. Уже в раннем детстве аутичные дети отличаются необыкновенной эмоциональной холодностью: они не тянутся к матери и не принимают позу готовности - матери говорят, что ребенок похож на мешочек с песком и кажется более тяжелым, чем это есть на самом деле. Такие дети не переносят взгляда в глаза. Они не такие, как все, они - «белые вороны», «сфинксики». Скрипяще-высоким голосом они автоматически заученно говорят приветствие, не глядя на врача. Повторяют чужие фразы монотонно, как магнитофон.

Поразительно, что аутичные дети могут обладать отличным музыкальным слухом, обычно используют сложные речевые конструкции, их речь подчеркнуто грамматически правильна, как будто они врожденно грамотны. По словам родителей, «говорит, как с иностранного переводит». Лексикон предельно насыщен обобщающими понятиями. Так, например, для неконтактного ребенка телевизор - «передающий изображение прибор». При этом порядок слов действительно напоминает иностранный язык.

В то же время такие дети удивительно беспомощны в простых двигательных навыках. Умыться, одеться и даже жевать они не умеют - кто-то из взрослых должен быть рядом с ними. При усложненном лексиконе, богатом редкими терминами, и «умном» выражении лица речь неконтактных детей отличается повторением услышанного. Ее можно назвать «попугайной» или «магнитофонной» речью: в ней много эхолалий (от греческого «эхо» - имя нимфы, наказанной за свою болтливость тем, что могла лишь повторять окончания сказанных другими слов, и «лалос» - слово). Особая неравномерность (или парадоксальность) развития речи аутичных детей состоит в том, что, в отличие от диалогичной речи здоровых детей, речь больных начинается сразу со своеобразного монолога. Даже при богатом лексиконе их речь напоминает этап самых первых слов, когда слова проговариваются, проборматываются сами по себе. Возможность обратиться к другому знаменует собой переход к диалогу. Однако в попытках общения недостает интуитивности, и неконтактные дети часто попадают впросак. 13-летняя пациентка доктора Кагана объясняла: «Я долго прислушивалась к разговорам девочек и обнаружила, что они говорят ни о чем. Я даже потренировалась дома. Но когда я подошла к ним и сказала, что у нас кошка начала толстеть, я увидела только их спины. Но я ведь не рассказывала им, как устроен станок Леонардо да Винчи, я была как они, почему же они не захотели говорить со мной?» Творческий диалог, предполагающий условного собеседника, разворачивается с еще большим запаздыванием, так что еще к началу школьного обучения многие неконтактные дети к нему не способны.

Вместе с тем в литературе хорошо описаны случаи необыкновенных художественных способностей и прекрасного постижения мира у детей-аутистов. Так, у Нади из Великобритании к 6-летнему возрасту еще не была развита речь (ее словарь состоял из 10 редко используемых слов), она росла замкнутой и неуклюжей. Но уже в три-четыре года Надя стала создавать замечательные по своей выразительности рисунки людей, лошадей, коров, слонов (рис. 1). Рисунки эти, сделанные в основном по памяти, были не похожи на обычные детские схемы: в них схвачено движение - животные как будто бегут или мычат; отображена глубина пространства за счет перспективного сокращения размеров и перекрытия дальних фигур ближними. Жизненность фигур подчеркивалась удвоением контура тела. Исследователь Николас Хемфри (1999) обнаружил поразительное сходство рисунков Нади с наскальными изображениями, появившимися в древнекаменном веке - примерно 20000 лет назад! (рис. 2). Их объединяют реализм, жизненность и материальность изображений, легкая узнаваемость разных видов животных, контурность, подчеркнутое выделение существенных признаков изображаемого объекта - морды и ног животного - с игнорированием второстепенных его признаков. Сходство рисунков Нади с первобытными изображениями, на наш взгляд, не случайно. Оно может быть обусловлено интуитивным чувственным способом познания мира, зрительно-пространственным мышлением и воображением, позволяющими схватывать целое, выделять главные сущностные признаки объекта. Творческий подход в рисунках Нади проявляется и в стремлении изобразить фантастические существа с телом жирафа и головой осла (рис. 3). Химеры такого рода обнаружены в пещерной живописи - древние художники могли объединять голову бизона с туловищем и ногами человека.

По-видимому, здесь мы сталкиваемся с мифологическим сознанием. В мифологическом сознании и мышлении свободно комбинируются разные части разных предметов (или части тела человека и животных). Следовательно, в этом творческом мышлении свобода оперирования разными частями разных образов сочетается со способностью синтезировать из них новый образ. По сути дела, это - комбинаторное мышление, или мышление комплексами, по Л. С. Выготскому. Комплексы ощущений и зрительных образов действуют как совокупные впечатления, без далеко идущего анализа, как целое, они сохраняются в памяти без глубокой переработки мыслью и могут периодически выходить наружу. Эти выводы совпадают с представлениями об архаическом сознании, заполненном конкретными событиями времени; в нем отдается предпочтение старому и не проявляется интереса к знанию априорному, существующему вне и до опыта. По А. Я. Гуревичу, для этого сознания важно то, что существует в самом опыте и составляет его неотъемлемую часть, которую невозможно выделить из жизненной ткани. В этой связи вспоминается мысль С. Эйзенштейна о непрерывном внутри нас единстве и последовательности, и единовременности. В каждом из нас есть разряд сознания, идентичный разряду предка. Мы предполагаем, что в период, когда словесно-логическая память еще не сформирована или угнетена, работает в основном зрительно-моторно-пространственная память, связанная с деятельностью правого полушария. Восстановление в первую очередь зрительно-пространственной памяти и мышления означает проблески самосознания Человека Разумного (когда другие способы общения недоступны). По существу, это важный вид невербальной коммуникации, когда человек возрождается из руин. Это - особая, тихая сосредоточенность во время рисования. Это - та замена (или эквивалент) словесного общения, приносящая успокоение, какое-то чувство высказанности. Происходит интуитивное осознание себя, своеобразная невербальная аутокоммуникация. В рисунке выражаются эмоции, выражается мысль для себя. Творческое мифологическое мышление со временем должно активировать и речевые функции левого полушария.

Сегодня во многих странах мира все большее развитие получает арттерапия. Это метод психологической помощи, позволяющий с помощью творческой импровизации в музыке, живописи, в рисунке выразить больному себя, свои чувства, страхи, конфликты. При этом виде художественной деятельности больные переживают в себе частицу вновь возвратившейся активности и жизнеутверждения, отказываются от депрессивного характера содержания рисунка или, объективизируя его, отходят от него на некоторую дистанцию. Иначе говоря, лечение искусством помогает включить язык несловесного общения, помогающий интеллектуальному и эмоциональному развитию человека. Таким образом осуществляются права на достойную жизнь для многих инвалидизированных людей.

В качестве примера благотворного воздействия арттерапии с возвращением к профессиональной деятельности можно привести историю Рафаэля, пациента центра психиатрии в Рио-де-Жанейро. Он был профессиональным художником, но из-за болезни 12 лет был лишен возможности заниматься искусством. Но вот однажды кто-то дал ему бумагу, карандаши, краски, и он снова начал рисовать (рис. 4). «Рафаэль совершенно позабыл академические приемы живописи, - отмечает бразильский критик Серджио Миллиет, - и дает полную волю своему воображению. Он выражает свое истинное «Я». Его картины можно сравнить с тем, что является наиболее прекрасным и прочувствованным в работах таких мастеров современности, как Матисс, Пикассо...». Наверное, в процессе лечения душевнобольных не стоит недооценивать даже такую малую и мимолетную радость собственного труда.

 

 


 

 

 

 

 

 

TopList
Наша группа VK